Он был еще в Фокшанах, когда в сентябре 1772 года узнал, что, по рекомендации его врага, графа Панина, императрица избрала офицера Васильчикова своим любимцем. Орлов рассвирепел при этом известии. Он тотчас же бросился в кибитку парой и день и ночь летел в Петербург. Он полагал, что может неожиданно явиться в Петербург, но здесь догадывались о его поспешности и приняли меры. Навстречу ему был послан курьер с письмом императрицы. Она писала ему, что «нет надобности выдерживать карантин, но она предлагает ему избрать пока Гатчину местом своего пребывания». Курьер, везший ему это письмо, встретил его на дороге. Орлов был близок к отчаянию. Было бы несправедливо назвать это чувство оскорбленной любовью; это был только стыд видеть себя обойденным и обидчивое честолюбие – не быть более первым повелителем в государстве. Это событие произвело совершенно различные и странные действия. В Гатчине Орлов предавался бешенству, и его гнев был сделан безвредным благодаря той силе, которая была ему противопоставлена. В Петербурге же императрица, при всем сознании окружавшего ее могущества, выражала такую боязливость, что приходилось думать, будто столь мужественный некогда характер совсем покинул ее. Когда Панин, желая ее успокоить, назвал этот страх бесполезным, она сказала ему: «Вы его не знаете – он способен извести и меня, и великого князя». Это заявление императрицы заставляет до некоторой степени догадываться, что Екатерина по опыту знала бешенство Орлова. У двери в свою спальню она приказала сделать железный засов, и камердинер Захаров должен был сторожить у двери с заряженными пистолетами. Позже, узнав об этом, Орлов горько упрекал Екатерину за эти предосторожности.
Между тем гнев Орлова в Гатчине выражался в самых отчаянных вспышках. Двор нашел (какое доказательство собственной слабости!) более сообразным с собственной безопасностью войти с ним в переговоры. От него потребовали только, чтобы он вел себя мирно и уступил другому свое место любимца императрицы. В числе лиц со значением и весом, посланных к нему, чтобы завязать переговоры, находился и Бецкой, давнишний друг его, но никто не мог получить от него ни малейшей уступки.
Императрица послала ему с тайным советником Адамом Васильевичем Алсуфьевым миллион рублей, извиняясь, что не имеет большей суммы. Дело в том, что государыня сама назначила ему в день ангела и в день рождения вместе 200 000 рублей; но этих денег Орлов никогда не брал, и в десять лет накопилось два миллиона рублей, из которых, следовательно, Екатерина оставалась теперь ему должна один миллион. Орлов, когда ему привезли миллион, сказал, что «не требует более ничего, зная, что это было бы слишком тяжело для государства». Впрочем, этот шаг императрицы не произвел никакого особенного действия. Три последних месяца 1772 года были страшной четвертью года как для Екатерины, так и для Орлова. Орлов доказал, что враг, даже и в оковах (в это время он был и враг, и в оковах), может быть страшен. Императрица выражала постоянную и преувеличенную боязливость; она никак не могла понять, что человек, которого даже не допускают к ней, не может быть опасен; Орлов, напротив, проявлял в своем поведении все симптомы безумного. Его бешенство было тщетно, так как против него было выставлено все верховное могущество двора. Так как он не хотел ничему подчиниться, то нашли необходимым прибегнуть к угрозам – но какое мужество потребовалось для этого! Он должен сложить с себя все должности и сохранить только титулы; он может путешествовать в России и за ее пределами, где ему угодно, только не смеет въезжать в Петербург и Москву; должен возвратить портрет императрицы. За это ему хотели дать пенсию в 150 000 рублей и 100 000 рублей на постройку дома в одном из его имений. Если же он не принял бы делаемых ему предложений, то его хотели сослать (какая дьявольская выдумка!) в Ропшу, где по приказанию Орлова же был умерщвлен Петр III. На все эти предложения Орлов отвечал отрицательно. Он тотчас же снял бриллианты с портрета и отдал их обратно; само же изображение удержал, говоря, что отдаст его только в руки императрицы. Понятно, что она никогда не имела мужества потребовать портрета и была очень рада, что и он не настаивал на этом. «Об отставке, – сказал он, – меня могут уведомить указом». Указ тотчас же и последовал. «Что же касается, – прибавил он, – будущего местопребывания, то я ничем не желаю связывать себя, но по окончании карантина явлюсь в Петербург». Тем не менее угрозу Ропшей не дерзнули исполнить.
Наконец, сделана была еще попытка уговорить его, чтобы он удалился. К нему отправился граф Захар Григорьевич Чернышев, который предложил ему ехать на воды, путешествовать и именем императрицы требовал категорического ответа. Орлов начал болтать о вещах, не относившихся к делу, но в конце концов заявил, что будет делать то, что ему вздумается. Чернышев возвратился, ничего не достигнув, но уверял, что заметил в Орлове очевидное помешательство. Тогда послали к нему доктора. Едва доктор вошел в комнату, Орлов закричал ему:
– А, ты, конечно, принес мне то бургонское вино, которое так охотно пил Петр III!
Тогда императрица написала ему, что «она слышала, что он нездоров, и поэтому дает ему разрешение переменить воздух и отправиться в путешествие». Вероятно, и ему наскучило уже его местопребывание. Он отвечал ей в очень умеренных выражениях, что «он вполне здоров и желает только иметь счастье представить императрице устные и убедительные тому доказательства и получить разрешение заведовать, как прежде, всеми делами». Но императрица не согласилась на устную беседу. Она послала ему диплом на княжеское достоинство, наименовала его светлейшим и просила его избрать для жительства один из ее загородных дворцов. Орлов переехал в Царское Село, и переехал охотно, так как оно на половину пути приближало его к резиденции. Орлов жил в Царском Селе некоторое время, жил роскошно, как император, и ежедневно собирал вокруг себя много знатных особ из Петербурга.
Но однажды, в декабре 1772 года, он исчез из Царского Села, явился в Петербург и вошел в комнату императрицы. От страха она едва не упала в обморок, но вскоре овладела собой, так как Орлов держал себя непринужденно, как старый друг. Они обошлись друг с другом очень хорошо и формально примирились. Орлов провел всю зиму в Петербурге, просил опять занятий, и императрица возвратила ему все прежние его должности в государстве.
Государыня старалась теперь подарками, как говорится, задобрить его – принцип, которому она всегда следовала с отставными избранниками. Так, например, она дала ему, между прочим, 6000 крестьян, 150 000 рублей пенсии и изготовленный во Франции серебряный сервиз, стоивший 250 000 рублей. Но самым дорогим подарком был Мраморный дворец. Князь Орлов со своей стороны сделал императрице такой подарок, который постоянно будет напоминать этого избранника, пока русский двор сохранит свой нынешний блеск. Он купил знаменитый большой бриллиант, купить который было не по средствам императрице, заплатил за него 460 000 рублей и подарил его государыне; но еще более прославил себя постройкой за свой счет прекрасного арсенала в Петербурге.
